gohr19

Если для одного человека пилотская кабина была вполне комфортабельной, даже просторной, то трёх человек она вмещала с трудом. Тем не менее, майор с Панкратовым ухитрились расположиться в ней достаточно компактно, чтобы не цепляться за многочисленные штучки-дрючки, управляющие самолётом, и не наваливаться друг на друга.

– Мы находимся здесь, – лётчик указал точку на лежащей перед ним карте, – а вот аэродром. Лёту около полутора часов. Точнее – час восемнадцать.

Майор посмотрел на молодого врача. Тот описал рукой замысловатую фигуру, что-то из высшего пилотажа.

– Не годится, – майор перевёл жест на человеческий язык. – Посмотри в радиусе не более сорока минут.

– Есть прямо под нами. Медицина – фельдшер, санитарный фургон.

Панкратов издал недовольный мычащий звук.

– Ты грей, грей, не болтай! – бросил ему майор и снова повернулся к пилоту. – Тоже не то. Ищи дальше.

Только сейчас Ракитин заметил торчащий изо рта Панкратова тонкий кончик стеклянной ампулы. После слов майора юный доктор заглотил ампулу поглубже, по-видимому считая, что чем глубже, тем теплее.

– Больше ничего... – пробормотал лётчик, мрачно глядя на карту. – Разве только семнадцатый... Тридцать одна минута плюс пять на круг. Стационар. Но это на север, там зима...

– А тебе лето подавай! Море, пальмы, девки! Поворачивай на семнадцатый, курортник!

Лётчик ухватился за штурвал и направил самолёт в крутой вираж. Панкратов, теряя равновесие, прижался к майору.

– Ты всё ещё здесь?! – переключился тот на доктора. – А ну на место! Живо! Ещё один отдыхающий!

Конец фразы начальника Панкратов вряд ли услышал, ибо выскочил из кабины со скоростью, заметно превышающей скорость звука.

Майор удовлетворённо крякнул и отправился вслед за ним.

– Какой-то он у вас неспокойный! – проводив майора взглядом, Ракитин повернулся к сидящему рядом Кожемякину. – Шумит, ругается, ко всем пристаёт.

– Ты насчёт... Еремеича? – Никита задвигал челюстями, тщетно пытаясь придавить зевок. – Это ж он нарочно. Тормошит, чтоб не скисли. Ребята вторую ночь на ногах, устали. А ему самому – тяжелее всех.

Нет, бороться с зевотой, всё-таки, не стоит. Лучше сдаться. После этого и разговаривать легче.

– Вообще-то он мужик нормальный. С ним легко. Главное – надёжно. Так что – всё путём!

Лётчик что-то неразборчиво бубнил себе под нос – связывался с землёй. Разговор явно не клеился: голос становился всё громче и раздражённей. Наконец, он выключил микрофон, обернулся назад и крикнул:

– Семнадцатый не принимает! По метеоусловиям!

– Сейчас, подожди! – отозвался майор из багажного отсека. – Никита! Иди, поможешь Панкратову!

Кожемякин рывком поднялся с сиденья. Майор уступил ему дорогу и пошёл к лётчику.

– Что там такое?

– Боковой ветер, пурга, видимость ноль. Без них посадить не смогу. Да они и не пустят. Не имеют права.

– Передай код!

– Тройка не проходит. По полномочиям. Нужен второй. Но за это потом вздрючат! Крепко!

– Знаю. Сколько осталось?

– Двенадцать минут. Пора снижаться.

– Мало! Не успеют, черти, подготовиться...

Майор на секунду задумался. Всего лишь на секунду. Теперь это был не прежний вздорный, крикливый чинодрал, но умный, знающий, решительный даже не начальник – товарищ, коллега, способный, благодаря своему огромному опыту, лучшему пониманию ситуации и быстрой реакции, принять единственно правильное и своевременное решение.

– Дадим первый! Шустрее будут.

– Но... это же стратегический код! – ахнул пилот. – Только в исключительных случаях...

– Семь бед – один ответ! – Майор подтянул левый рукав и сорвал с часового браслета металлический жетон, похожий на миниатюрный номерок гардероба. – На, диктуй. И сразу объявляй тревогу.

– Есть!

Вернулся Кожемякин. Садиться не спешил, остановился в проходе, переваливаясь с носков на пятки.

– Как там у вас? – спросил Ракитин.

– Спасибо! Как говорится, могло быть и хуже, да некуда. Еле дышит. Буквально. Повернули на бок. Серёга подключил кислород. Надо срочно садиться. Хотя бы по коду.

– Майор уже передал. Первый.

– Код «раз»? Врёшь! – выпалил Кожемякин, однако, не желая заново выслушивать горячо эмоциональные Сашины внушения о его непогрешимой искренности, поспешил исправиться: – То есть... я хотел сказать... Вот это да! Такого ещё не было!

– Чего ты всполошился? – голос Ракитина, напротив, звучал с олимпийским спокойствием. – Объясни хоть, что это значит.

– Это значит, что теперь там, не земле, все подчиняются только Еремеичу! Даже генералы, если они у них есть. И все должны выполнять его команды. Любые! Он может прямо отсюда поднять их по тревоге, ввести казарменное, даже военное положение. Даже объявить кому-нибудь войну! Только не ядерную – обычную. Для ядерной требуется код «зеро», нулевой. Слышал байку о чемоданчике с красной кнопкой, который главы государств якобы всюду таскают с собой? Это код «зеро». А код «раз» – следующий по приоритету.

– Что-то не слишком верится... Чтобы майору, по сути – младшему лейтенанту были даны такие полномочия! Хоть и временно.

– Ну... я думаю, раз дали, значит посчитали нужным. До этой операции у него была двойка, и то не всегда. А звание здесь ни при чём. Можно быть вообще штатским человеком и иметь...

Корпус самолёта ощутимо тряхнуло. Шум моторов изменился. Сиденье стало уходить куда-то в сторону и вниз. Саша непроизвольно ухватился за подлокотники кресла. Высоко в небе дважды полыхнуло пламя, окрасив стёкла иллюминаторов в оранжевый цвет. Вскоре самолёт вошёл в сплошные облака, в «молоко», если так можно назвать абсолютную темень, которая его окутала.

– Отделились топливные баки, – пояснил Кожемякин, – а потом они самоликвидировались. Попросту говоря – взорвались.

– Но почему сверху?

– Потому что мы снижаемся быстрее, чем они падают. На вот, держи.

Он бросил Саше на колени небольшой упругий пакет.

– Что это?

– Подушка безопасности. Как в автомобиле. Может пригодиться. Просунь руки под резинки сбоку. Срабатывает сама. От перегрузки.

– Не хочу! Не пригодится! У меня в машине её никогда не было. – Ракитин попытался освободиться от явно ненужного предмета.

– Делай, что говорят! – неожиданно взъярился Кожемякин. – Ищешь себе приключений? Так, вроде, уже не пацан! На земле можешь себе хоть башку расшибить, а здесь я за тебя отвечаю. Лично. Я и... Петров. – Он стал говорить мягче. – Так что ты уж нас не подводи. Лады? Если пришлось баки сбросить, значит посадка будет сложная. Пойду проверю груз.

Никита ушёл. Ракитин взял подушку и стал прислушиваться к разговору в кабине.

– Глиссада чёткая, курса не вижу. Дайте смещение, – сердито требовал от кого-то лётчик.

Молчание. Голос майора:

– Что говорят?

– На этом направлении курсовой радиомаяк не работает. Что-то у них с антенной. Советуют зайти с другой стороны.

– Разгильдяи! Это долго?

– Минимум пять минут. Дополнительно.

– Много. Надо сразу.

– Сложно.

– Надо.

– Хорошо, попробую. Уходите.

Впереди и ниже из черноты выступило маленькое, едва заметное пятнышко – отсвет от приближающегося аэродрома. Оно понемногу увеличивалось, разгоралось, однако оставалось всё таким же мутным. Вокруг него по-прежнему царствовала ночь. Казалось невероятным, что в таких условиях, когда и на земле можно запросто пропасть, потеряться, кто-то будет пытаться приземлить большой самолёт.

Лётчик оценивал ситуацию более оптимистично. Включив внутреннюю связь, он объявил – чётко и спокойно:

– Через минуту касание. Всем занять свои места! Средства защиты – по максимуму!

Ракитин плотнее прижался к подушке безопасности. Кожемякин, тоже с подушкой, сел рядом. Панкратов с майором заняли последний ряд.

Самолёт вынырнул из туманной мглы и в ту же секунду ударился салазками шасси о заметённую снегом взлётку, заскользил, подпрыгивая на ледяных торосах, кроша и ломая их стальными полозьями.

От удара или вибрации кислородный шланг отвалился от лица Петрова. Он стал задыхаться, конвульсивно хватать воздух остатками залитых кровью лёгких. Первым это заметил майор. Швырнув подушку на пол, он вскочил на ноги и бросился в грузовой отсек.

– Куда! Еремеич!! Назад!!! – в панике закричал молодой Панкратов. – Ничего с ним не станет! Это не страшно!

Он изогнулся, протянул руку, пытаясь схватить майора, оттащить назад, но в этот момент вспухла, сработала подушка безопасности, прижав Панкратова к спинке кресла и лишив его на некоторое время возможности двигаться.

Край очередного тороса шёл почти параллельно движению самолёта. Почти, но всё-таки не параллельно. Будь угол немного круче или скорость повыше, стальное лезвие просто перерезало бы ледяной наплыв как и все предыдущие. Сейчас же ледяная кромка стала уводить полоз, а с ним шасси и весь самолёт в сторону.

Майор почти было добрался до кровати-каталки, когда ледяной торос, изменивший направление движения самолёта, отбросил её к противоположному борту. Мгновение она покоилась на туго натянутых амортизаторах, затем ринулась обратно, сбила майора с ног и, словно затеяв с ним игру в пятнашки, снова отскочила на прежнее место. Вторая её атака была столь же стремительной, как и первая. Каталка, разворачиваясь по ходу движения, на большой скорости проскочила точку равновесия, докатилась до всё ещё лежащего майора, зацепила, протащила его по полу и с силой впечатала в борт. Израсходовав остатки энергии, она, послушная силе амортизаторов, неспешно двинулась к центру, где и замерла окончательно. Самолёт остановился.

* * *

Промелькнувшая перед глазами Ракитина жестокая, бессмысленная картина, завершившаяся столь трагически, как ни странно, не вызвала у него потрясения, не ошеломила. Все эти чувства разом притихли, отступили перед внезапно возникшим пронзительным и всеохватывающим ощущением разгорающегося в мозгу огня. Словно какой-то таинственный, неимоверно мощный источник энергии стремительно поднимал его температуру до сотен, тысяч, – выше! – до миллионов градусов, до температуры солнечного ядра, частица которого теперь бушевала у него в голове. Это было мучительно. Это было невыносимо. И в то же время это не была обычная боль. Собственно, боли не было совсем. Внутренний настрой – то, что называется рассудком – оставался ровным, спокойным, восприятие – нормальным, чувства, эмоции по разным направлениям сохраняли устойчивый баланс. Но полыхающий в мозгу факел сводил это всё на нет. В таком состоянии сидеть неподвижно в кресле, прислушиваясь к себе, едва ли было лучшим выходом. Очень медленно, осторожно, как бы опасаясь разлить кипящую в мозгу огненную лаву, Саша поднялся с места и выбрался в проход.

Лётчик уже успел остановить двигатели, распахнуть широкий кормовой люк и включить полное освещение. Лица, люди, предметы стали видны чётко и выпукло.

Панкратов выкарабкался, наконец, из объятий своей подушки и первым делом восстановил подачу кислорода Петрову, который, несмотря на все перипетии драматической посадки, по-прежнему смирно лежал на боку. Майор полусидел как тряпичная кукла, привалившись к борту и устремив на Петрова неподвижный взгляд.

Панкратов подошёл к майору, опустился на колени, пощупал пульс, печально покачал головой и закрыл ему глаза. Лётчик медленно стянул с головы шлем и прижал к лицу. Кожемякин стоял с опущенной головой, тяжело опираясь о спинку кресла, на котором только что сидел Еремеич.

К люку подкатил санитарный фургон. Открылись задние дверцы, два человека в накинутых на плечи белых халатах вбежали в самолёт. Один из них, взглянув на Петрова, удовлетворённо кивнул и пожал Панкратову руку. Втроём они быстро выкатили кровать-каталку, погрузили её в фургон и умчались прочь.

Потом стали появляться другие люди – степенные, неторопливые, уже без белых халатов и все как один без головных уборов. Они подходили к майору, на некоторое время замирали, потом оживали снова, тихонько переговаривались и уходили, уступая место следующим. Последние четверо принесли складные носилки, положили на них Еремеича, постояли, помолчали и – унесли.

Самолёт опустел. Ракитин всё ещё стоял боясь пошевелиться, не отдавая себе отчёта о течении времени, забыв напрочь, что такая субстанция существует вообще.

Наконец, пожар в мозгу стал утихать. Не так быстро как разгорался, но всё же с каждой минутой Саше становилось ощутимо легче. И вот настал момент, когда он почувствовал, что уже в состоянии пересилить эту невесть откуда свалившуюся напасть. Неуверенно, боязливо, будто остерегаясь неловким движением снова раздуть тлеющие в мозгу головешки, он сделал первый шаг... – ничего! Второй... третий – нормально! Пересёк багажный отсек – полный порядок! Люк, выход, бетонка аэродрома – всё!

* * *

Выйдя из самолёта, Ракитин сразу окунулся в плотный белесый туман. Что это? Начинающееся утро, скупой северный рассвет? Или просто подсветка от раскрытого люка? Скорее всего – последнее: ночь вряд ли уже закончилась. Но куда идти? Ничего не видно, всё скрывает белесая мгла! Нужно выбраться из неё, отойти от самолёта подальше и оглядеться. Должен ведь быть хоть какой-то огонёк! Когда шли на посадку, над аэродромом пылало целое зарево. Куда оно подевалось? Неужели всё выключили, погасили? Не может такого быть!

Саша уже сделал не меньше сотни шагов, но мгла не отступала, не редела, а становилась как будто ярче. Выходит, он двигается по окружности, как говорится, «даёт кругаля» и сейчас возвращается к самолёту. Ну, конечно! Этот эффект известен с давних времён: человек, не имеющий ориентира, никогда не идёт по прямой, всё время неосознанно отклоняется в какую-нибудь сторону. И, в конце концов, оказывается в той же самой точке, из которой вышел. Но сейчас ориентир есть: надо идти туда, где туман светлее. Там самолёт. В нём можно подождать, пока кто-нибудь не приедет. Приехать должны обязательно! Кто же бросит целый самолёт? Из него вообще не надо было выходить!

Ракитин вдруг заметил, что туман не является таким уж однородным. Одна его область – небольшое пятнышко, точка – светится чуть-чуть ярче других. И в неё, свиваясь и закручиваясь, втекают многочисленные спиральные полосы. Он остановился, чтобы получше рассмотреть интересный феномен, и чуть не вскрикнул от изумления. То, что он считал туманом, мглой, теперь сгустилось, превратилось в облако, шар, который, продолжая втягивать светящиеся спирали с периферии в центр, разгорался всё ярче, одновременно сокращаясь в размерах. Вот он уменьшился настолько, что его нижняя кромка отделилась от земли, стала подниматься выше, ещё выше... Саша заворожённо смотрел на блестящий диск, украшенный мраморными прожилками, котрый завис возле него на уровне глаз и на расстоянии вытянутой руки. Шар уже уменьшился до размеров футбольного мяча и продолжал сжиматься дальше. Возникло сожаление, что всё это вскоре закончится: шар неминуемо превратится в точку, после чего просто исчезнет. Когда-то ещё удастся увидеть такую красоту, и удастся ли вообще?!

Спустя какое-то время перед Сашиными глазами светилась уже просто маленькая звёздочка – ослепительная и прекрасная на фоне черного бархата ночи. Хотя, если приглядеться внимательней, звёздочка была не круглой, а немного вытянутой по вертикали. Да что там немного! Вытянулась раза в два, а то и три, напоминая по форме веретено, поплавок... Нет! Она была похожа на кулон! На тот кулон из горного хрусталя, который Ракитин разглядывал в магазине четыре года назад! Надо же, какая память! А причём здесь память, если тот кулон – вот он! Сверкает, кружится – точь-в-точь как тогда!

Увидеть, воспринять вращение кулона было не так-то просто из-за большой, прямо-таки бешеной скорости создаваемой им сверкающей карусели, в результате чего блики от отдельных граней сливались в одно сплошное сияние. Вращение понемногу замедлялось. Кристалл замигал серебряными блёстками, щедро рассыпая их во все стороны. Уже можно было заметить, как одна грань сменяет другую, уже можно было их сосчитать. Одна, вторая, третья... медленно приползла четвёртая... Кулон останавливался.

В ушах звучал знакомый нежный голос, повторявший одни и те же простые, добрые слова: «Береги себя. Береги...» Саша не заметил, не мог сказать, когда голос появился. Он звучал всё тише и тише, пока не стал стал совсем неслышным. Раздался прощальный звон высокой струны – и всё исчезло.

«Горный хрусталь»: